Тазы,Салюки, Хортая борзая,такса, лайка

Гончая: вопросы воспитания и нагонки

Прочитав статью Олега Трушина в журнале «Охота и рыбалка – ХХI век» № 10, решил высказать свое мнение о вопросах выбора щенка, воспитания и нагонки. Своей статьей я не хочу кого-то переубедить и научить, это скорее информация к размышлению для начинающих гончатников.

Олег Трушин пишет: «Сколько должна гонять гончая – 50 или 60 минут? Извините, а интересно ли это простому охотнику? Смею ответить, что нет». Может, простого охотника этот вопрос и не волнует. Охотников, которые охотятся с гончей, этот вопрос волнует. Гончатники переживают, что в результате может потеряться вязкость.
При выборе щенка Олег Трушин советует брать щенка в деревне, аргументируя это тем, что цены ниже, охотники хорошо знают друг друга и посоветуют, кто хороший, кто плохой.
Сомневаюсь, что в деревне удастся найти гончую с родословной, но если и окажется такая, то скорее всего ее завезли из города. Вот в районном центре вы сможете найти гончих с родословной, но обычно здесь племенная работа желает лучшего. Выездных вязок практически не делают, на испытания и состязания не выезжают, поэтому что-либо об экстерьерных, тем более о рабочих качествах предков, вы можете ничего не узнать. А порой местные кинологи (в сельской местности) выдают справки о происхождении щенка, не осматривая помет. У меня был такой случай, когда мы с отцом съездили за 150 км за щенком РПГ и зря (в помете были какие-то щенки подозрительного окраса и с курчавой шерстью, но зато с документами русской пегой гончей).
Олег Трушин: «... Будет совсем хорошо, если вы установите дружеский контакт с самим хозяином. Сходите вместе с ним на охоту, увидите, как работает его гончая». Конечно, только так и не иначе. Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Вот только если вы действительно начинающий, сравнить вам не с чем. Поэтому лучше всего начните поиск щенка с состязаний и испытаний гончих, где вы можете увидеть, услышать и сравнить их в работе.
Олег Трушин: «И всегда помните «золотое» правило при выборе щенка: охотничьи качества гончей зависят исключительно от природных задатков, если их нет, то никакая нагонка, никакое «элитное» воспитание и содержание не наставят на путь истинный вашу гончую». Полагаю, что под природными задатками Олег Трушин имел в виду крови предков, которые были рабочими собаками. До этого же Олег Трушин описал случай, когда зять отправил тестю гончую хороших кровей, но в результате плохой нагонки и крови не помогли. А что, может, у этого выжлеца не было природных задатков?
А вот как узнать, действительно гончая не имеет охотничьих качеств или ее владелец не смог их раскрыть? Я занимаюсь обучением собак (ОКД, ЗКС) и из своего опыта могу сказать, что воспитание и обучение имеют огромное значение. Крови играют не первую роль.
Часто приходится слышать от некоторых гончатников, что крови – это все. К нагонке же отношение какое-то недооценивающее. Конечно, взаимосвязь нагонки (развитие рабочих качеств в лесу + воспитание дома) и крови (родословная собаки) бесспорны. Я считаю, что нагонка играет первостепенную роль, так как не бумаги делают собаку, а ращение и воспитание определенным человеком.
Пример из жизни. С отцом приобрели щенка русской гончей, ничего выдающегося у родителей по рабочим качествам, судя по родословной, не было (покупали щенка в сельской местности). Растили, в лес таскали нашего выжлеца как можно чаще и в итоге работой его были довольны. Встретил знакомого, он спрашивает: «Ну, как выжлец?» Я: «Все в порядке, довольны». Знакомый: «А отец вашего выжлеца практически не работает, да и вязкости у него нет».
Так можно ли утверждать на 100%, что охотничьи качества гончей, такие как вязкость и чутье, зависят исключительно от природных задатков?
О чутье говорят: чутье – это слагаемое обоняния и ума. Получается, чтобы у нее было хорошее чутье, она должна уметь им пользоваться. А кто должен ее научить, развить пользование собакой этогим охотничьим качеством. Говорят: этой гончей чутья не хватает. А что именно – ума или обоняния?
Вязкость – знаем, что это качество очень важное для гончей, без него от гончей много не добьешься. Но что такое вязкость? Вязкость – жадность к преследованию зверя и розыска его следа на сколе. Практически все утверждают, что это качество врожденное и передается по наследству. Да, это так, это породный признак гончих. Но откуда берутся гончие, у которых отсутствует вязкость? Многие ли задумывались, что в результате неправильной нагонки (по незнанию и неопытности владельца) гончую любых кровей можно испортить? Не дать развиться этому качеству. Я считаю, что вязкость – качество, которое нужно у молодых гончих развивать при нагонке. Если гончая физически здорова и получила правильную нагонку, у нее будет и вязкость. Что я понимаю под правильной нагонкой? Это обучение гончей, когда владелец замечает ошибки молодой собаки и свои собственные. Самое главное вовремя исправлять эти ошибки. Донести до собаки, что вы от нее хотите. Пример. Напросился я с одним своим знакомым гончатником на охоту. Думаю, посмотрю, как работает, голос послушаю. Это был выжлец русской гончей 6 осеней. Приехали в лес. Выжлеца набросили. Гончая подняла зайца и повела в небольшом лесном острове. Не прошло и 10 минут гона, выжлец скалывается. Прошло еще 10 минут, он возвратился к владельцу. Владелец, не долго думая, пошел в другую сторону искать следующего зайца. Я спрашиваю: «Вы охотитесь так всегда?» «Да, – отвечает он. – Когда гона нет, я выжлеца отзываю, и мы идем искать другого зайчишку».
Можно ли сказать об этом выжлеце, что у него отсутствует вязкость? Разве владелец не виноват, что гончая после 10 минут поиска на сколе возвращается к владельцу? Думаю, увидев такого выжлеца на охоте, многие бы сказали, что у гончей отсутствует вязкость, и не стали бы разбираться в причине, почему гончая так работает. Ведь все уверены, что вязкость передается по наследству.
Так что для себя я вывел «золотое» правило: родословная родословной, но не она делает собаку, а владелец. Считаю, что нагонка играет первостепенную роль. Чтобы гончая проявила свои рабочие качества, нужно стараться понять поведение собаки в той или иной ситуации. Приложить максимум усилий и знаний, чтобы раскрыть и развить рабочие качества питомца. И прежде чем винить собаку и ее предков, что те не имеют природных задатков, задайтесь вопросом: все ли вы делаете правильно?
Российская охотничья газета

Сергей Уланов, Кировская область


http://www.ohotniki.com/new/192.htm

_________________
«…История - это непрерывная борьба между правдой и сиюминутными политическими интересами, … но нельзя забывать, что интересы побеждают на мгновение, а, правда, навсегда»
Мурад Аджи

Охота с гончими как зеркало общественных трансформаций.

В Российской империи была распространена псовая охота. Со временем стаи гончих ушли в прошлое, но энтузиасты хранили верность традиции. Сегодня, когда классическая охота с ружьем зачастую заменяется убийством зверя из карабинов, с гончими охотятся единицы.

В Ярославле живет уникальный человек - Владимир Филатов. Его увлечение - охота с гончими. Для него, как и для его друзей, собака - больше чем член семьи. Вне охоты он ученый, кандидат наук, писатель и изобретатель. Всю свою жизнь Филатов провел вместе с гончими. Не только охотился и держал собак, но и стал летописцем ярославских гончих всех времен. Собрал уникальную коллекцию свидетельств и документов о собаках и их владельцах, пропагандирует настоящую русскую охоту. Его сторонниками становятся люди, которые не уважают современную "мясную" охоту на зверя.

"Охота с гончими - это исконно русское занятие, она существовала при любой власти, - говорит Филатов. - Для гончатника есть только его собака и ее голос, который заставляет плакать седых мужчин".

Особая гордость - сострунить матерого волка

Владимир Филатов выявил четкие закономерности - как революции и преобразования влияли на это любимое дело русских мужчин. В XVIII-XIX веках в России была распространена классическая псовая охота, на которой не применялись ружья. Для нее у помещиков, графов и князей были псарни. То есть нужно было иметь деревню с крепостными, которые сеяли овес (овсянка с мясом - самый лучший корм для гончих), конюшню и большой каретный двор. На охоту выезжали с большой стаей гончих - от 40 до 120 смычков, в каждом по две собаки. А всего на псарнях содержалось до 1000 собак.

Псовая охота была очень красива. Стая гончих из леса на чистое пространство выгоняла зайца, лису или самую ценную добычу - волка. На лазах (там, где может пролезть зверь) на специально обученных конях стояли охотники с борзыми. Как только выйдет зверь, его надо было грамотно принять - вовремя напустить собак, чтобы они его не упустили.

"Самая престижная добыча - это матерый волк, - рассказывает Филатов. - Борзые его брали, зубами растягивали в разные стороны, и он никуда не мог деться. Охотник должен был пасть с лошади и ударом кинжала в пах зарезать волка. Это считалось молодечеством - на московских балах такие охотники были первыми женихами. Еще большая гордость - сострунить матерого волка арапником: рукоять вставляли в пасть волку, а сыромятной плеткой оборачивали. Лапы ему связывали, подвязывали волка на слегу и несли на двор, где устраивали пир "на крови" - отголосок славянской тризны".

Бывали уникальные случаи, когда на псовой охоте борзой кобель сам душил волка. Такую собаку потом хозяин берег и не продавал, она ему приносила всеимперскую известность. Многие современные слова пошли из охотничьего обихода тех времен. Так, бесшабашным помещиком называли человека, который не держал собак, то есть был бессобачным. Мелкотравчатым называли помещика, у которого вместо стаи были две или четыре собаки.

В Ярославской губернии было более 10 больших псарен. Особенно среди них выделялись гончие помещика Ратаева, который служил управляющим императорской охоты, собаки помещиков Кашперова и Зюзина. Отличались собаки своими голосами во время гона, что описал Некрасов в поэме "Псовая охота" - "заревели зюзенята, запищали кашперята". Большой псарный двор содержали и графы Шереметевы.

Отмена крепостного права в 1861 году положила конец настоящим псовым охотам. Стаи гончих постепенно стали мельчать, а псовых борзых заменили ружья. К охоте с гончими потихоньку приобщались интеллигенты (врачи, инженеры), которые ранее считали это дурным тоном и охотились только с легавыми. К началу XX века и накануне революции люди полностью перешли к подружейной охоте: собаки выгоняли зверя на охотника, который с ружьем стоял на лазу. В итоге к 1917 году в империи остались только две классические псовые охоты - в Гатчине проводилась императорская охота и в сельце Першино Тульской губернии охотился великий князь Николай Николаевич с братьями.

В революцию и смуту перестреляли многих собак, некоторых вывезли за границу. Рабочие и интеллигенты подбирали собак, а в начале двадцатых годов вышел декрет, который разрешил охоту всем сословиям. В итоге гончие смогли выжить благодаря энтузиастам. В Ярославле таковыми стали Александр Чумаков, который создал первое всесословное охотничье общество, и Николай Кузнецов, в честь которого назван отдел природы музея-заповедника. Во время войны были проблемы с едой, но для собак выделяли паек - овсянку и китовое мясо, а гончих, хозяева которых ушли на фронт, забирали в питомники. Так была сохранена порода.

В 1943 году было принято решение о начале ведения всесоюзной родословной книги. После перестройки, в 1987 году, книгу вести перестали и сведения о происхождении собак остались только у владельцев-энтузиастов.

"Охота в это время уже стала компанейской - люди разных профессий и званий объединялись для охоты с собаками по месту жительства или работы, - говорит Владимир Филатов. - В родном селе Ильинское-Урусово мы охотимся одной компанией и обходимся общими гончими, например, три выжлеца отдыхают, а другие работают".

Прислугой охотники быть не хотят

Сегодня гончие остались в основном у деревенских мужиков, пенсионеров и интеллигентов. Экономические трудности привели к тому, что не каждый охотник, особенно пенсионер, может содержать любимую собаку. Конечно, никто на улицу не выгонит, но щенков брать вряд ли станет.

"Если раньше мы покупали мешок овсянки по 12 копеек за кг, то по нынешним ценам не каждый может себе это позволить. К тому же из-за дороговизны билетов не каждый повезет собаку на вязку в другой город, - говорит Владимир Филатов. - Другая причина сокращения гончих - слом сараев в Ярославле и застройка дворов. А ведь собак в городе всегда держали во дворах. Наш старейший гончатник Анатолий Романенко в свои 92 года пытался бороться с предпринимателями, которые застроили его двор. Но ничего не получилось".

Держать гончую в квартире или на балконе у настоящих собачников считается преступлением. Собака должна быть "хорошо одета" - для этого ей надо спать на снегу, у нее должна быть очень плотная и густая шерсть. Ей нужен чистый воздух - в вольере или будке, чтобы чутье не притуплять. А вот если проедется в багажнике машины, бензина нанюхается, то чутье испортится, попробуй потом зайцев погоняй. В городе гончей негде тренироваться, а у этой собаки должны быть крепкий костяк, наработанная мускулатура, она должна двигаться, а не гулять по пять минут утром и вечером во дворе.

В новой России предпринимались попытки создать стаи гончих. Для новых русских это стало престижным - тяга к усадьбам и жизни XIX века. В Тверской области в фермерском хозяйстве "Станица" Сергея Духанина, где выращивали лошадей для московских бизнесменов, содержалась стая англо-русских гончих. С ней охотились, приглашали именитых гостей, но потом стая распалась.

"Есть в России люди, которые ставят стаи, но пока это плохо получается, - рассказывает Владимир Филатов. - Стаю поставить - надо три-четыре года как минимум. Сперва надо вырастить 10-15 собак однокорытников, чтобы щенки кормились из одного корыта. Потом их надо воспитать, чтобы они были приезжены, что называется, "одних ног" - ни одна собака не должна уходить вперед на гону или отставать. Тяжелая работа. У нас в области предприниматели из Москвы предлагали это сделать гончатнику Борису Пряникову, бывшему прокурору. И деньги большие обещали, и любых щенков со всей России, но он им сказал - я не прислуга, да и здоровье не то".

Сам Владимир Филатов разработал проект губернской волкогонной стаи, которая могла бы стать украшением области и заинтересовать богатых туристов, в том числе из заграницы - потомков русских князей и дворян. На осуществление проекта необходимо около 100 тысяч долларов. За эти деньги можно было бы воссоздать всю инфраструктуру псарни, купить родословных собак и нанять профессионалов. Ярославскому губернатору Владимир Филатов свой проект пока не показывал, а бизнесмены, занимающиеся туризмом, идею одобрили, но денег не дали - для них это слишком долгосрочный и рисковый проект.

Корифеям ярославских гончих сейчас под 90 лет. Самому Филатову - 58, и среди них он - салага. Охота с собаками, которая требует слуха, крепких ног и хорошей дыхалки, закалила многих русских мужиков. Анатолий Романенко, например, в свои 92 года ходит без очков и сам ездит на машине, чем приводит в удивление гаишников.

Не всегда помогает и общество охотников. К примеру, выдает путевки для охоты с собаками в отдаленных районах области, а не рядом с родными селами и деревнями. Мешают любители исконно русской охоты и новым русским, которые в ходе загона лося могут выстрелить по нему десяток раз.

* * *

История уже показала, что энтузиасты все равно сохранят породу русских гончих. Пусть она не будет массовой, но настоящей останется. Для этих людей наслаждение слушать, как собаки гонят зайца. И добыча здесь не главное. Гончатники гордятся голосами своих собак. Когда молодой выжлец после года подготовки взял след и первый раз взревел своим трубным голосом, давая знать владельцу, что погнал зайца, настоящие охотники снимают шапки и пускаются в пляс. Многие плачут - это слезы радости. Бывают и слезы печали, когда после десяти лет работы гончую, которая уже не может в полную силу гнать зверя, на закрытие охоты стреляют, хоронят и справляют тризну. Такова жесткая, но справедливая традиция русских охотников.

Евгений Соловьев
Ярославль
Независимая Газета Перекопировано с сайта http://52hunter.ru/modules.php?name=Htm … ite=16.htm

_________________
«…История - это непрерывная борьба между правдой и сиюминутными политическими интересами, … но нельзя забывать, что интересы побеждают на мгновение, а, правда, навсегда»
Мурад Аджи

Охота волков за моими собаками и охота с моими собаками на волков

(Отрывки воспоминаний)

От редакции. “Отрывки воспоминаний” В. В. Кульбицкого, известного когда-то охотника-гончатника, представляют, по нашему мнению, выдающийся интерес как по содержанию, являющемуся справедливой похвалой русской гончей и ее полевым качествам, так и по своеобразному языку, напоминающему язык Реутта, Губина, Мачеварианова — авторов знаменитых книг о псовой и ружейной охоте.

“Отрывкам” предпосылается предисловие Н. П. Пахомова, тоже старейшего охотника-гончатника, который так много сделал для родной охоты и талантливым пером, и долголетней судейской практикой.

Предисловие

Имя Владимира Владимировича Кульбицкого было известно еще в дореволюционной охотничьей литературе по полемике, которая велась о породах гончих и их работе в 1910—1914 годах на страницах журнала “Наша охота”, издававшегося известным писателем-охотником Н. Н. Фокиным.

В 1927—1928 годах, побуждаемый выступлениями в печати Л. В. Деконнора и А. О. Эмке, В. В. Кульбицкий выступил в журнале “Украинський мисливець та рибалка” с интересными заметками о гончих, которых он видел в старое время и которых держал сам.

Из этих заметок мы узнали много интересного о былых русских гончих, узнали и о том, как неосмотрительно и несерьезно велось дело кровного собаководства в те времена, когда, по позднейшему признанию автора, собаками, даже выдающимися, не особенно дорожили, так как доставать их не представляло особенного затруднения.

Убежденный последователь определенного типа русских гончих, восходивших к левшинско-соковнинским и можаровским собакам, В. В. Кульбицкии к моменту революции не смог сохранить у себя стаи, и его гончие попали к нескольким охотникам: курскому — М. С. Девлет-Кильдееву и орловским — М. Э. Будковскому, Э. Ф. Мартынову, Рейшицу и другим.

М. Э. Будковский выставил на I Всеукраинской выставке охотничьих собак в Харькове в 1927 году смычок гончих от Говорушки В. В. Кульбицкого: Рыдало (внука) и Тревогу (дочь), получив приз за лучший смычок и в отдельности призы за лучшего выжлеца и выжловку; под судейством Л. В. Деконнора.

Однако неожиданный успех на выставке, заставивший гончатников обратиться даже к неудачным экземплярам этой разновидности гончих, недостаточная строгость при отборе производителей как в прежнее, отдаленное, время, так и в наше губительно отозвались на дальнейшей судьбе этой интересной в рабочем отношении линии русских гончих.

Так, о выставленной на II Всеукраинской выставке охотничьих собак в Харькове в 1928 году выжловке Найде В. В. Кульбицкого судья, известный гончатник М. И. Алексеев, писал в своем отчете: “Плохая голова с соколком, имеющим вид какого-то нароста, делающим голову короткощипой; излишне псовисто одета; крошечная дворноковатая лапка. Присуждена бронзовая медаль”. А в своем письме ко мне отозвался еще более резко.

На Московской выставке в 1928 году мне на экспертизу был представлен выжлец Дунай Елецкого товарищества охотников, происходивший от тех же собак Кульбицкого — Будковского, получивший у меня тоже бронзовую медаль за свое порочное светлое чутье, перелом в голове, недостаточно спущенное ребро, дворноковатую лапу и прямозадость.

Вокруг этого выжлеца, которому перед этим судьей Н. Н. Челищевым в Ельце была присуждена большая серебряная медаль, возникли на страницах “Охотничьей газеты” в 1928 году острые споры, не приведшие читателей к единому мнению.

Так, много позднее страстный любитель гончих и охоты с ними С. И. Овчинников заинтересовался линией упомянутых гончих и, несмотря на мои предостережения, переключился на ведение этих собак. Непосильно жертвуя многим, он сумел продержать гончих в героические дни блокады Ленинграда, но позднее должен “был сознаться, что гончие не оправдали его надежд”, о чем свидетельствуют строки его письма ко мне от 26.IX. 1944 года:

“Как Вам известно, со своей серой выжловкой я расстался, так как убедился, что эти “гончие” (я потому пишу в кавычках, ибо иначе, как в кавычках, этих гончих рассматривать нельзя) действительно ни к черту не годятся. Вспоминаю нашу беседу несколько лет назад, за чаем в гостинице “Москва”, когда для эксперимента я завел эту линию серых, будь они прокляты, гончих. Вы были правы, когда отрицательно отнеслись к моему эксперименту. В течение долгих лет я всесторонне проверил гончих, много труда и забот положил в это дело, достаточно сказать, что продержал и сохранил выжловку в блокаду, которую теперь, как тупицу, пришлось отдать и остаться без собаки”.

И вот в предлагаемых отрывках из воспоминаний В. В. Кульбицкого совсем в ином свете рисуются отдаленные предки этих собак, чьи блестящие полевые качества, приводящие нас в восторг, мы, увы, не сумели сохранить.

Воспоминания об охоте с гончими написаны В. В. Кульбицким с таким знанием, с такой любовью к гончей, что, несомненно, будут прочитаны буквально “не переводя дыхания”. В них раскроется фигура их автора — страстного, серьезного охотника, требующего от своих собак, прежде всего беззаветной работы и злобы, которая заставляла бы их вступать в неравную борьбу не только с одиночными волками, но и с несколькими, не страшась гибели, в этом поединке, но, не позоря себя постыдным бегством.

Страницы, посвященные этим трагическим моментам, свидетельствуют об отношении автора к охоте как к суровому подвигу, когда, беззаветно любя своих питомцев, он гордился их стойкостью, оканчивающейся нередко гибелью псов, но в которой сказывалась замечательная наследственная злобность русской гончей!

Только за такой гончей признавал Кульбицкий право на существование, и, обнаружив в лесу волков, он не возвращался назад, а скрепя сердцем спускал со смычков своих любимцев, волнуясь за их судьбу, стараясь быть как можно ближе к ним, чтобы оказать им при первой возможности посильную помощь.

Страницы эти читаются как захватывающая поэма о неизбывной силе русской гончей!

Вот таких собак хотелось бы видеть и нам.

Н. Пахомов

Отрывки воспоминаний

Ругай, молодой выжлец-первоосенник, не знающий порош, старательно разбирал малик русака. Он не был пригонен по волку, но кровь старых русских гонцов, ведшихся еще у моего отца, — громадная величина, мощь, сила во всех его статях, включительно до здоровенных зубов, — давала большие надежды стать ему заправским зверогоном и не посрамить своих предков. Я и мой старший брат были далеко, но видели, как выжлец, выбравшись из мелочей в бурьяны, несколько раз отозвался басисто, а затем погнал.

За дальностью расстояния в бурьянистой местности мы не заметили, откуда взялся волк, и увидели его сравнительно недалеко от собаки, когда он быстро спел к ней на голос. Вот он приостановился, увидел собаку и во все ноги понесся к ней...

Мы как-то растерялись от неожиданности и не успели ничего предпринять. Брат машинально шарил по карманам (пулю, что ли, он искал или картечь?— не помню). Я стоял столбом. Выжлец в это время скололся и старательно разбирал след по дороге. У обоих мелькнула мысль: минуты Ругая сочтены. Но все случилось скорее, чем мы опомнились: на шум ли несшегося волка, на пронзительный ли свист пришедшего в себя брата (он лихо умел свистать, вложивши пальцы в рот) или случайно, но Ругай оглянулся, когда волк почти приспел к нему. Миг — и волк, и собака сшиблись в схватке, поднявшись на дыбы.

Сколько помню, волк не показался нам особенно большим собаки, но как-то шире, массивнее в своей шубе.

Волк, по-видимому, был сильный (переярок, отогнанный от выводка), и все же сверху оказался не волк, а Ругай, а сконфуженный волк удирал самым постыдным образом...

Ругай вел себя несколько странно для зверогона (из правды слов не выкинешь) — он вернулся к выполнению своих обязанностей (срамник этакий): уложив свою богатую “шубу”, вставшую было дыбом в схватке с серым бандитом, принялся старательно добирать утерянного им зайчишку.

Некоторая часть охотников полагает, особенно начитавшись, но не изведавши на деле, что раз гончая по породе зверогон — то и гони зверя мало-мало чуть не из-под сосков своей мамаши...

Другая часть охотников знает старый завет старых псарей: из зверогона можно сделать зайчатника, а из зайчатника зверогона — никогда.

Было в моем распоряжении полтора смычка чисто левшинских русских гончих, с полустоячими ушами: здоровенный, бледно-багряный выжлец Будило, такая же бледно-багряная выжловка Займа и багряная, чуть-чуть тронутая поверху как бы пеплом, первоосенница Мушка — собаки вязкости неподобной, но с крепко установившимися наклонностями к скотинничеству. По чернотропу скверно бывало чувствовать себя с ними вблизи стада: нельзя было поручиться, что не сорвут по овцам, телятам, если к тому же и пастухи ротозеи. Но по пороше, когда стада во дворах,— собаки были незаменимые.

Уже по глубоким снегам охотился я в Клягиевских лесных уймах (Козельский уезд Калужской губернии) с охотником А. А. Ш-кой. Дело было уже не рано. Долго что-то не слышно было подъема. Далеко отозвался выжлец. Особенность этих собак — полаз: всегда вместе, где одна, там и остальные. Не прошло и минуты — азартно ведут. Ревет Будилин бас, захлебываясь голосит Займа, как серебряный колокольчик, тянет высокую ноту первоосенница Мушка; несколько гон замедляется, слышится грызня, и нечем помочь — слишком далеко... На выстрелы и трубу подвалила одна только Мушка...

Нельзя без времени (конец декабря—начало января) лезть с самыми что ни на есть зверогонами в уйму лесов, тянущихся на несколько десятков верст, где масса волков. Другое дело островные места, при верховом охотнике — тогда и с одним смычком волк зверь не опасный.

Дорого частенько достаются опыт, знание, но собак тогда достать было не трудно. Запальчивых охотников, не могущих просидеть одного дня без охоты, было множество, и собаки, за которых бы сейчас отдал все, — гибли “не за понюх табаку” и от волков, и от капкана...

Нагрянула веселая “зеленая” компания молодежи на рождественские праздники. Снега глубокие. Волков много. Рассказывали, что у одного охотника или просто гражданина собаку, вскочившую от натиска волков в сани, к своему хозяину, звери взяли из саней...

Молодежь протестовала, уверяла, что это враки, что не только волчья стая, а будь то стадо волков, то и тогда волки рассыплются в прах от их “грозной армии”. Старики упирались, молодежь просила, старики выпили и сдались. Забрали старушку Кенарку и ее почти семнадцативершкового могучего сына Шумилу (тогда первоосенника). Кенарка прямо “читала” по беляку, и спасения от нее ему не было. Шумилу прихватили случайно вместо более осенистого компаньона в пару к Кенарке, так как собаки были и от воспитания и от породы диковаты, а Шумило менее диковат, чем другие.

Только ввалились в лес — погнали... И голоса же были у левшинско-соковнинских!

Погнала Кенарка в глубь леса; все дальше и дал.

Все дальше слышатся раскаты могучего голоса Шумилы. Уж еле слышны голоса... Беляк так не ходит. Хочу убедиться, по кому гонят. Из всех сил спею к гону, пользуясь каждой тропинкой; молодежь лезет по глубокому снегу — напрямик. Вижу впереди себя фигуру старичины Р-ского, охотившегося чуть ли не со всеми левшинцами, соковнинцами, можаровцами. Гон недалеко, спешу к охотнику, а он где-то скрылся в густых зарослях, но вот его и выстрел, совсем близко от меня. Гон, думаю, хотя и недалеко, а все же гончие ведут не на нас с ним, а от нас. По кому же стреляет старичина?

— Сейчас стрелял волка влёт, когда он перемахнул через куст,— кричит он мне, когда я подбегаю к нему.

Дело не ладно: волк шел не от собак, не от гона, а к собакам, к гону.

Опередил я Е.С. совсем близко грянул от меня дуплет. Наконец увидел С. С. В-са — ногастый, сильный, железный был человек,— держит он Шумилу всего в крови, шматами висит кожа у выжлеца на зияющей ране на шее...

— Когда доспел до места, вижу, два волка вот-вот возьмут Шумилу,— говорит С. С.

Положение спасло Шумилу, почти спрятавшегося в огромной стене вывороченной с корнем ели и злобно оборонявшегося из последних сил. Два выстрела обыкновенным зайчатником сразу охладили пыл серых хищников. Вовремя подоспел С. С. Шумило, дико выл и норовил перейти в наступление. Раны на шее с клочьями распаханной и висящей кожи были ужасны, но не глубоки. Забинтовали шею Шумилы чем нашлось. Навсегда смолк дивный голос старушки Кенарки, со страшными хватками на шее и горле, которую мы, уже похолодевшую, положили в сани. Достойный конец приняла Кенарка - незаменимый гонец по всякому зверю и несравненный мастер довольно обширной стаи своих потомков. Ей была тогда одиннадцатая осень, и она увековечена под номером шестым в родословной книги моих собак.

Всему свое время, и нельзя лезть со смычком собак, что ни на есть зверогонов, на волков, когда их много, да еще в январе, хотя и говорит Н. П. Кишенский в своем “Опыте генеалогии собак”: “Волк никогда не осмелится обрушиться на настоящих зверогонов, определяя их сразу по голосам”... Но это не всегда так бывает, а бывает, что он обрушивается не только на собак, но и, на людей — “голод не тетка”...

Через три дня пошел я с одним Будилой совсем в другую сторону в надежде погонять беляка и нашел беляка, но задранного лисой. Тут поднял Будило! Слушаю я его чудную музыку и смекаю, что ход лисицы к опушке, густыми ельниками и к лугам, где лежит мертвый Набат*. Добежал до ельника на опушку к лугам, соображая, что не пойдет же лисица поляной, а как раз — ельником слезет на меня.

Как я и предполагал, лиса, сделав круг и дойдя до нешироких ельников, не более как в версте полторы от меня, пошла ельником.

Могучий голос Будилы все ближе и ближе... вот недалеко уже, вот-вот покажется кумушка на тропочках, маленьких полянах или на самой просеке, на которой, прислонясь к старой осине, стою и я. Но что это? Неужели лисица перевидела меня — учуяла? Гон смолк. Не пошла ли лиса под острым углом в сторону, что часто она проделывает на остановках, выслушивая гончих? Не понорилась ли?— но нор тут нет. Снова голос Будилы, но уже не на меня, а от меня; идет с заревом, как бы добирая, все чаще и чаще; похоже, что погнал по направлению к луговой опушке... И снова все смолкло.

Эх, кабы эти сто - сто пятьдесят саженей к опушке! Но то-то и беда, что о будущем нам знать не дано. Делаю, как могу быстро, дугу, чтобы пересечь след Будилы — по просеке, между полянами, ельником, где он сходил почти на нет. Вот и пробежал всю просеку, и на поляне... один волчий след; беру правее — вижу огромные следы другого волка. Был и третий след, но о нем после...

Вот уже я на утолченном, взбудораженном снегу, на месте схватки старого богатыря волка со старым богатырем Будилой. Вижу встречный след Будилы, которым он шел по волку и на волка...

“Пороша — печатная книга даже для ослов”,— сказал какой-то дерзкий англичанин. Действительно, все было видно, как в печатной книге, на снежной целине.

Волки шли лавиной: старый волк шел прямо на голос Будилы, два других охватывали стороной, если бы собака вздумала удирать, не на того, так на другого нарвалась бы она.

Но старый Будило обманул волков: он сам шел на волка, в свою последнюю схватку.

Там, где была схватка, я нашел большой клок шерсти, но не Будилы, а волка, и ни одной капли крови, ни того, ни другого. Возможно, что выжлец в момент схватки оглянулся и увидел еще двух врагов, и этим, хотя и мгновенным, отвлечением дал возможность старому волку взять себя по месту. Эти предположения, возможно, верные, возможно, и нет, но факт остается фактом: Будило стар уже был, остатки когда-то могучих клыков были стерты, не было около него его былых сподвижников, таких же, как и он, зверогонов, а я, единственный, кто мог ему помочь, стоял в ельнике бесполезной вехой...

Я видел по снегу, как полузадушенный Будило упирался, стоя еще на ногах; как задняя часть его корпуса перестала служить ему, как задними ногами, хвостом даже, он бороздил снег зигзагами, как упал и след далее пошел широким волоком...

Как досадно и странно получается: широкий волок шел правее того места на поляне, откуда спел Будило к волку, и совсем недалеко от просеки, где я стоял и откуда бросился отыскивать и пересекать след выжлеца. Но все это, о чем я рассказываю, произошло значительно быстрее самого рассказа.

Очутившись на месте схватки, я выстрелил, затрубил, заорал нечеловеческим голосом и носился как бешеный по этим ужасным следам. Изодрался в ельнике, выскочил в редача старого леса на прогалину и неожиданно нарвался... на Будилу. На почти чистом месте лежал он не теплый, а горячий, без единой ранки. На снегу видна была зеленоватая метка от его мочи, как это бывает с удушенными... Была полная иллюзия, что он жив. И я бросился делать искусственное дыхание...

Долго я возился с Будилой, воображая, что еще в нем теплится искра жизни. Не допускал даже мысли, что знаменитый выжлец — идеал гончего, равного ему я не знал, — достанется на съедение волкам.

С большим трудом поднял я угасшего зверогона, которого сам же и погубил, взвалил на плечи и за несколько раз донес его до дороги: садился, отдыхал, снова нес — все три версты до большой дороги, откуда прибыл домой на санях.

Многие не хотели верить, не находя ран на Будиле, что взят он волками. Значит, волк был такой же старик, как и Будило, со стёртыми, износившимися зубами и клыками. Два других волка не принимали участия, иначе они порвали бы его, нанесли бы раны; они не были даже переярками, а всего лишь прибылыми, непогодовавшими еще, не решившимися наброситься на старого пса, который не уступал ни в чем любому волку.

Желающим охотиться на волков надлежит памятовать, что и самой лучшей крови красногоны, без развития их природных инстинктов, без применения их к делу, постепенно будут терять эти ценные качества. Зверогоны не с неба сваливаются, а выведены зверовыми же охотниками.

Во многих случаях я не могу себе представить охоты по волкам без верхового коня. Скороходными ногами я никогда не отличался и с гончими много лет проохотился только на коне.

Хороший конь и собаки так свыкаются между собой, что дополняют друг друга. На коня можно вторачивать добытых волков и, отправляясь на охоты, брать с собою корма для собак; в трудную для собак минуту быть неподалеку от них.

Мы производили охоту с гончими на волков примерно так: выводок подвыт, логова определены; остров средней величины, скажем десятин шестьдесят (в больших островах охота сложнее, а в меньших попроще); главные лазы заняты охотниками, и можно метать стаю. Обыкновенно, если материк находится при выводке, он, как отличный семьянин, принимает стаю на себя, стараясь отвести собак от выводка как можно дальше. При удаче нежный отец первым кладет голову на линии стрелков. Если это так, то дальнейший успех обеспечен.

Волчьи охоты в конце лета — начале осени (но не в позднюю осень) сходны с охотами на лисиц и зайцев, скорее даже напоминают охоты по беляку, не любящему покидать лес и вылезать на поле.

Если остров заразист, с гущарой, болотист, то прибылой волчонок еще глуп и не опытен, он не осознает опасности и делается легкой добычей выстрела или собак.

Матерая волчица редко сразу покидает своих потомков и делает один, два, а то и более кругов под гончими, разве уж очень опытная, видавшая виды, попробует слезть каким-нибудь укромным лазом.

Понятно, возможны всякие случаи, всего предвидеть нельзя, но если охотники опытные, лазы хорошо определены, а собаки надежные, то и результаты бывают успешные.

Лучше метать на логова часть стаи — два-три зверогона, и если материк, принявший на себя собак, не ляжет от выстрела, а прорвется, — тут, при злобных зверогонах, верховой охотник необходим: он на добром и свычном со стаей коне сбивает привыкших ему верить и послушных его окрикам собак и возвращает их в остров — на логова; другие охотники мечут остальных собак, и тогда охота по выводку идет без помех.

Но бывает и так: не смог сбить озлобившихся за зверем собак верховой охотник. Оставшиеся в острове охотники тоже живут своим охотничьим ухом: всё дальше от них дорогие звуки замирающего гона трех храбрецов, но, наконец, и они прекратились — стайка в полтора смычка сошла со слуха, и по острову льется позыв басистого рога: “Метать гончих!” Звуки рога смолкли. Снова тишина. Но вот в воздухе пронесся, окреп и вырос какой-то не то грозный-грозный рев, не то вопль... и угас... еще и еще — то грудной, глубокий бас с заревом старого Будилы, а к нему примкнул не менее могучий бас с гнусью заосенившегося уже Шумилы; двоит, троит свой заливистый альт молодая красавица Журьба, и, как надтреснутая уже струна, но все еще дивно звучащая, ведет свою песню старушка Кума... Снова и снова переживаешь картины, такие знакомые, так чарующие нашего брата-гончатника!

А верховой охотник ведет во все ноги своего лихого коня за своими полутора смычками богатырей зверогонов; он не должен упустить со слуха их голосов, должен знать местность как свои пять пальцев и сообразоваться с ветром, чтобы не отслушать гончих.

Он, так же как и волк, старается скакать прямиком, сокращая свой путь, но с той разницей, что волк, особенно первое время, хотя и идет прямиком, но опасается чистых, открытых мест, боясь обнаружить себя, скачет гущарой, бурьянами; охотник же не стесняется и скачет открытыми местами, пользуется дорожками, чем и выигрывает, и руководствуется направлением гончих.

Волк ранней осенью, не подвергавшийся еще преследованию, под покровом листвы, буйной зелени и при обилии кормов чувствует себя на положении “помещика” — изленивается и непозволительно жиреет. Мне приходилось тут же в лесу, чтобы не таскать на лошади тяжесть, сдирать шкуру с таких волков, и под шкурой зверя оказывалась вторая шкура, состоящая из сала.

Ожиревший да еще нажравшийся волк отрастает только на первых верстах от действительно мощных, злобных и, понятно, не пеших собак, чувствуя всем своим существом постоянное, беспрерывное преследование; трусость еще больше умаляет его силы, и вскоре он идет, как говорят, “не своими” ногами и, зарьявши, быстро выдыхается в каком-нибудь десяти - пятнадцатидесятинном островке и начинает “лазить”.

Но настойчиво и бешено наседают зверогоны. Они уже раз и два перевидели своего сподвижника по охоте — коня — и охотника с его “0-го-го! Дошел, собаченьки, дошел!” — и звучный позыв рога: “Зверь убит!” — уже недалеко... Таких волков мне приходилось брать — “сажать на дюжине верстах”.

Другое дело в позднюю осень: все пожелтело, посерело, волчьей семье кормов не хватает, материк начинает отгрызать от гнезда переярков, он уже стал не добродушным папашей — нагулянный жир пошел на убыль... На добыче кормов волк не раз едва уносил ноги от всяческих бед. Он стал раздражительный, но зато натренировался на славу. Такого лобана и на двадцативерстном круге не так скоро возьмешь...

Большое значение для нагонки молодежи по волкам имеет наличие в стайке гончих хотя бы нескольких собак, предпочитающих работу по волкам работе по другим видам зверей. Худо если щенки, даже от заведомо зверовых собак, попадают в руки охотников-зайчатников: тут уж никакая порода не поможет.

По волкам можно охотиться разно: в дни моей молодости я знал стаю С. М. Глебова в семнадцать с половиною смычков, по типу ближе к фоксгаундам, работавшую по волкам с подставою, то есть когда набрасывалась часть гончих, а стоило волку под гончими заметно начать томёть, — набрасывались остальные собаки, которые быстро “сажали” его. Эта почти парфорсная охота насчитывала несколько сравнительно не крупных собак и обслуживалась штатом конной прислуги.

Мы же рассчитывали только на себя и на небольшую стайку при верховом коне. Количество собак переходило в качество. Одним из главных условий помимо злобы к зверю должны быть их сила и выносливость. При такой охоте с успехом можно брать всякого зверя. Без верхового коня успешно охотиться на волков невозможно.

Я не задавался целью выяснять, какая порода гончих лучше для охоты по волкам. Я достиг этого с русскими гончими, но опыт Осипова с англо-русскими (крамаренковскими) достиг также неплохого результата. В Липецком уезде у Ю. Сомова был осенистый брудастый выжлец, которого в одиночку пускали на логова, и когда он переходил в гон, — метали остальную стаю. То же проделывали в охоте Сухотина и В. С. Яковлева: боясь, что стая может сорвать по лисице или зайцу, набрасывали поближе к логовам старикашку Забавляя — собак Н. В. Можарова — в смычке с испытанным Гаркалой, обладателем голоса, не поддающегося описанию. Когда этот смычок начинал гнать,— бросали остальных собак.

Неудачи меня постигали лишь с польскими гончими: другой выжлец, злой как мордашка, но гнать не только волка, но и лисицы не желает. Но налагать пятно на всю породу я не решаюсь: слыхал от верных людей, и в том числе от своего брата, что в Польше многие стаи собак прекрасно работают по волкам.

Наша русская гончая по своей природе зверогон. Она формировалась в комплектных псовых охотах и своей работой должна была соответствовать целеустремленности этих охот, главная цель которых направлена на травлю красного зверя и волков. Выводилась гончая знатоками своего дела — они создали собаку могучую, сухого телосложения, тепло одетую, а не голомысую, которую треплет лихорадка даже при небольших морозах; высокопередую, с клинообразными формами головы и уха. Многодневные отъезжие поля выработали у русской гончей настойчивость и выносливость, а требование выставить быстро зверя под борзых — паратость. Особое внимание обращалось на голоса, и мне кажется, что таких голосов, как у русских гончих, нет ни у одной породы собак.

Невольно приходиться удивляться, какие высокие рабочие качества были заложены в этой породе, если даже при смешении ее с совершенно безнадежными в охотничьем отношении собаками эта русская гончая стойко передавала свои основные охотничьи достоинства в потомство.

Примером может служить опыт С. М. Глебова, создавшего свою знаменитую стаю глебовских англоруссов от безголосых и безчутых (как он сам их характеризовал) выписанных из Англии фоксгаундов.

То же можно сказать и о березниковских и крамаренковских гончих, у которых удалось сохранить голоса и чутье.

Бредни о том, что русская гончая утратила голос и злобность, не выдерживают никакой критики. Вполне естественно, что гончая делалась таковой в тех охотах, где за дело собаководства брались несведущие люди, или смешивали породу с польскими собаками или английскими безчутыми тупицами, или применяли гончих не по назначению.

Большое значение имеют воспитание, нагонка собаки и поведение самого охотника на охоте. Другой охотник трубит и трубит, вероятно для личного удовольствия, собаке же от этого пользы никакой, а вот зверю — польза: сторожкий зверь поднялся и дал тягу, а охотнику остается довольствоваться лишь зайчишками. Разве только глупый лисенок при таких условиях сложит свою голову. Вот почему, по-моему, за последнее время я редко встречал у ружейников зверогонов и больше из першенцев. Першенцами я всегда дорожил, и от Песни этих кровей имел много радовавших меня собак. Такие из них, как Бушуй и Ругай, обладавшие большими голосами, были широко известны в Орле и Ельце.

Крови своих собак я освежал, обращаясь в основном к лучшим производителям псовых охот; остаткам можаровцев, араповцев, панчулидзевцев.

Собак я получил от своего отца. Это были гончие, идущие из охот Соковнина и Левшина. Чистыми представителями этих линий были Трубач и Кума I; собак одно время я вел “самих в себе”.

В 1897 году Насмешку от собак Н. П. Кишенского и Н. В. Можарова я повязал с Заграем I. В породу от этого помета вошла Журьба XVI (серая).

В. В. Кульбицкий

_________________
«…История - это непрерывная борьба между правдой и сиюминутными политическими интересами, … но нельзя забывать, что интересы побеждают на мгновение, а, правда, навсегда»
Мурад Аджи

Продолжение:
В 1899 году Журьбу вязал со Звонилой охоты Арапова (имение Лошмы, Наровского уезда, Пензенской губ.). Звонила в миниатюре — волк, волчьего же окраса (бусый), с ушами треугольником, но не малыми; с волчьими очесами на шее и с гоном вокороть и волчьего положения.
Вошедшую в породу от этой вязки Тревогу II (серую) в 1902 году я повязал с Сигналом А. М. Сухотина (Лихвинский уезд Калужской губ.), идущего кругом от собак Н. В. Можарова. От этой вязки вошли в породу Заграй IV (бледно-багряный), присяжный зверогон, давший мне прекрасных собак, в том числе не менее знаменитого Добыча I (бусого) *.
В 1903 году ту же Тревогу вязал с Набатом В. С. Мамонтова-Свербеева (имение Головинка, Новосильского уезда, Тульской губ.). Набат шел кругом от собак охоты Панчулидзева (Пензенская губ.), серо-багряный, с белыми отметинами на загривине, груди, конце гона и конечностей. Мастер стаи. В породу от этой вязки вошла Зажига I, серо-багряная, высокопородная, элегантная выжловка; она одно время водила мою небольшую стайку, затем была у А. О. Эмке (см. статью о ней Эмке в журнале “Семья охотников” за 1910 год), затем была у А. Я. Прокопенко в Смоленской губернии, где и угасла не расщенившись. А. О. Эмке комбинировал ее в 1910 году с Говоруном А. И. Ромейко (от собак Н. П. Кишенского).
У меня Зажига I вязалась с Заграем V и дала мне замечательного зверогона Добыча II (бусого) и ряд других собак.
От вязки с Говоруном А. И. Ромейко у меня в породу вошла Зажига II (серая), давшая от вязки с Добычем Говорушку (серую) М. Э. Будковского.
Лауреатами Украинской республиканской выставки в 1927 году был смычок М. Э. Будковского (золотая медаль) — дочь Говорушки Тревога (серая), полученная от вязки с выжлецом неизвестного происхождения — Будилой Завойского, и Рыдало — сын Тревоги.
Честь выведения русской гончей бесспорно принадлежит небольшим ружейным охотам, и нужно отдать должную справедливость русским ружейникам в том, что они вывели действительно замечательную гончую, которая по своим качествам является незаменимой собакой для нашего брата-охотника.
Черно-пегий, рослый, широкий англо-русский выжлец Карай — породного вида, с красивым, баритонального тембра голосом — полазом, как и надлежит гончему англичанину, не отличался, но гнал вязко и мастеровито. Выжловка Певка — польско-русская, легкого хорошего экстерьера, неугомонного нрава, верткая, живая до чрезвычайности — полазиста, нестомчива, добычлива, но мастерства ни на грош. Обе же гончие вместе составляли, как бы это выразиться попонятней... — я назвал этот смычок “мошенническим”: в одиночку с каждым радости мало, а скуки много. Ходит себе Карай по лесу с ленцой, трусочком, станет, послушает, сядет, почешется, чуть набил ногу — так и совсем не идет, плетется сзади прихрамывая. Певка в полазе — молния, несется вовсю! Сорвала пятку — нипочем, коготь — тоже, а все идет. Подъем зайчишки — моментальный. Заголосит — “шкуру дерут с живой”... и сюда верть, и туда верть: заяц в одну сторону, Певка в другую. Редко бедняге доводилось додержать круг-два, а в смычке “отдай все и то мало!”
Действительно, не замерла еще в воздухе первая нота страстного голоса Певки, как к ней широким махом пронесся Карай. Залилась одной сплошной нотой Певка, в которой слышится и плач, и страсть, и вопль; вторит ей густым, красивым, мерным баритоном Карай.
Ведут как по веревочке... Иногда смолкнет Карай, а Певка ни на секунду. Со стороны кажется, что ведет Певка, а Карай, немного отставши, справляет сзади.
В восторг приходили от работы этого смычка многие! Покупали, и не за малые деньги. Особенно привязался Л. Б. Б-ский: “Продай да продай! Что мне твои зверогоны, которые по зайцу отпускают голос через час по столовой ложке?” Как ни объяснял я ему, что смычок “мошеннический”,— ничего знать не хочет.
Раз приехал он ко мне уже по глубокому снегу; сейчас же — за смычки и хочет скорее тащить своих любимцев... “Нет,— подумал я,— покажу их тебе поодиночке — живо охладишься”. Отобрал я у него смычок и взял одного Карая. Пошли. Мороз небольшой. Тихо. Бесчисленные заячьи тропы-малики пестрили снег во всех направлениях. Шишлил носом Карай, а гона нет. Помучил я малость Л. Б. “Эх, Певки, нет!” — сказал он. “То-то,— обмолвился я,— помянул Певку, начинаешь смекать, в чем дело”. Пришлось самому работать за Певку: стропил сам русака, навалил на след Карая. Верно и ровно вел выжлец. На втором кругу ловко срезал русака Л. Б. “Сейчас подымем другого!” — кричит.
Вяло ходил Карай, посматривал по сторонам, чуть не скажет:
“Да где же Певка, что же она не подымает?..”
“Будь другом, — кричит мне Л. Б.,— стропи еще одного!”— “Мальчик я тебе дался?— отвечаю.— Лезь сам за Певку”. Уразумел Л. Б., и все же пришлось ему самому лезть за Певку. Проваливается, слышу, ругает уже Карая, но стропил еще русака, насадил на след Карая. Слышал ли русак наши крики, гон ли Карая, но вырвался он в мелоча и пошел прямиком в отдаленный лес.
Как и тогда, русака хорошо, ровно вел Карай. Вот он перемахнул речонку, камыши и поле, голос его слышался в лесу более ярко и отчетливо. Вдруг гон смолк сразу. Пока мы дотащились до леса, пока разобрались, оказалось, что заяц влетел в многочисленные волчьи лёжки. Один из волков даже куст развернул и устроил себе нечто похожее на пружинный матрац. Проскочил ли заяц через волчьи логова — неизвестно, но Карай не проскочил: кровь и клочья шерсти, кусок внутренностей с овсянкой — и больше ничего.
Но какова же дерзость волков: в версте или двух от нас они завели свой волчий концерт, как бы прося пожертвовать им еще одну собачонку.
Певку получил Л. Б. в подарок безвозмездно и убедился, что смычок Карай и Певка был-таки “мошенническим”.
Будило I — огромная, до семнадцати вершков, собака, мощная, самая сильная из всех собак когда-либо бывших у меня или у других известных мне охотников: длинная, лобастая голова, могучие шея и плечи, грудь ребристая, с верхом колодка — всё соответствовало этому гиганту. Поленообразный, прямой, короткий гон волчьего положения. Ноги чуть не с человеческую руку толщиной. Лапы следистей волчьих. Голос же — и вопли, и рыдания, и грозный рев; всё было в этих необычайных звуках, и трудно верилось, что эти звуки выходят из одной собачьей груди.
Знал я Будилу и в полном расцвете его могучей красоты, знал его и стариком по двенадцатой осени, с вытекшим глазом, козенцами и прочими “прелестями”, полученными им от долгой беззаветной работы. Одного уха у него не хватало больше половины, другое висело какими-то жалкими лоскутками. Морда также была вся исполосована отметинами былых боев. Единственный уцелевший глаз смотрел умно и добро. Но мне выжлец и в таком состоянии был люб, и когда я смотрел на его морду, тронутую сединой, изуродованную голову с вытекшим левым глазом, на остатки ушей, мне казалось, что я вижу лицо старого бойца с почетными боевыми знаками.
Целый рой воспоминаний теснится в моей голове об этом друге, спутнике моих охот.
Странную привязанность питал Будило не к человеку, а к своей подруге-однокорытнице, за долгие годы совместной их собачьей жизни на псарке и в поле — к Кенарке.
Будило был очень дик, что зависело отчасти от воспитания, содержания, но, возможно, дикость передалась ему и по наследству. Без Кенарки его нельзя было взять на смычок. Когда же брали на смычок Кенарку, Будило сам совал свою огромную башку в смычок. То же и в поле: без Кенарки взять его — напрасная попытка, да и опасная. Кенарка на смычке — Будило идет стороной, недалеко. Перевидел его и по окрику “Стоять!” — Будило, сгорбившись, своеобразно поворачивает голову назад — смело бери этого дикаря.
Покончила дни свои от волчьих зубов славная подруга Будилы Кенарка. Загрустил, что ли, по ней Будило (право, другого выражения я не подберу), старость ли тому была причиной, но сильно сдал телом могучий выжлец, стал угрюм, а по ночам стал жутко выть. Да еще и другая причина присоединилась к этому: нашли на псарке задушенного выжлеца Крючка — обвинили в “преступлении” старика... и посадили на цепь.
Еще хуже повел себя Будило со своими дикими ночными “концертами” — вытьем,— и отдал мне его совсем Г-штейн. Просил беречь старика как зеницу ока.
Откормил я Будилу котлетами и другими лакомствами, кусками от стола, немало перетаскал всякой всячины у своей старушки матери, поместил его с собой вместе в бане. Мало-помалу заслужил доверие и расположение к себе. Стал наганивать с Будилой и тоже осенистым Набатом молодежь. Учил Будило работе и своих потомков: Трубача, Куму I, Найду.
Много незабвенных минут дал мне Будило. И стрелял-то я со страха от неожиданного вопля — рева его, вообразив, что его дерут волки. Случалось, и “слезу пущал” от его могучих рулад, всего было...
Раз, 13 января (хорошо помню этот день), взял я смычок своих стариков — Будилу и Набата. Набат был рослым выжлецом с отличным, фигурным, голосом, но экстерьером — никудышный: задние ноги со здоровой коровиной, и он ими как-то заплетал и не мог стоять ровно на месте. Грудь и весь перед — хоть куда! А зад узкий, уродливый. Голова с одной стороны хороша, обыкновенного гончего окраса, с отличным, энергичным по выражению, глазом, другая же половина головы сплошь белая, с белыми ресницами и “прелым”, как у мертвого судака, глазом. Получалось несколько комическое впечатление: с правой стороны собака как собака, с левой — черт знает что. Гонец же был добросовестный, хотя с таким экстерьером далеко не уедешь — стомчив.
Спустился я на луга. Дальше шли сплошные леса, камыши, которые покрывали почти высохшие после уничтожения мельницы заводи и старое русло реки Вытибети. Посмотрел: узкой ленточкой стелился нарыск лисы... (Крепко держались в таких заразистых островах камыша лисы; ходили они маленькими кругами, и легко было их брать.) Спустил со смычка Набата. Весело пошел он, по обыкновению странно переплетая своим дурацким задом. Вдруг он что-то схватил, сделал движение, как бы разгрызая, и быстро выбросил из пасти... Заорав “Стоять!”, я скорей помчался к нему, взял на смычок... “Не набросал ли пилюль на лисиц Щетинка” (был такой Немврод в тамошних местах),— кольнула мысль, а сам не мешкая у лепетал подальше лугами к лесу, где было много беляков в гущарах ельника и осинника. Версту прошел, ну, думаю, благополучно. Спустил Набата по малику беляка, и он пошел так же весело, как и по лисьему нарыску. Но вот его как будто что-то потащило в сторону от малика... странно он как-то заковылял, почти описал круг и упал. Несколько судорожных движений конечностями, горящие, яркие глаза довершили картину отравления стрихнином.
Скорее с Будилой* домой! Пропади пропадом такая охота. Практичней, конечно, не охотиться в таких местах, сидеть дома, но, к сожалению, большинство из нас этого не делают. А то и дома, как это случилось в прошлом году, пришли мои Кума II и Заграй1Х откуда-то, вырвавшись ранее случайно в открытую калитку... Кума, как заботливая мать, отрыгнула уже большим щенкам в изобилии где-то добытое жратво, чем, вероятно, и спасла себя — отвалилась; щенки же, все трое, погибли и Заграй IX тоже. Ветврач определил отравление стрихнином.
Жил я в казарме, в лесу... Леса кругом различных наименований: Казенный, Удельный; много лесов местного значения. Глушь страшенная.
В феврале на солнце так пригревало, что с крыш свисали длинные сосули: капали или слетали, подтаяв, с дребезгом.
Из окон казармы были видны калитка, ворота и примыкающий к ним амбар, видна часть большой поляны; другая часть поляны, за углом амбара, не видна.
Перед воротами и домом на пригреве спускающегося уже к закату солнца прямо на снегу лежали и нежились в “богатых шубах” три великолепно выкормленных, выхоленных, почти негодовавших выжлеца и две выжловки. Среди них небольшой, широкий, беззаветно злобный к зверю четырехосенний Заграй II.
Вот беспокойная проныра Журьба замаячила по полянке — занялась неподходящим делом — замышковала. Она то грациозно прыгала, откапывая мышь из-под снега, то, подбросив пойманную, ловила ее и потом снова отправлялась на поиски... Скука смертельная...
Хотел было окликнуть Кутузова, моего рьяного сподвижника по охотам: поговорить с ним про глухарей, тетеревей, которых уйма в тех местах, но шум заставил меня обернуться к окну. Ощетинившись, молнией из-за угла сарая вылетела Журьба, а за ней следом, почти настигая ее, — волк.
Волк — холостяк, здоровый, сильный, отогнанный, очевидно, от выводка и неопытный еще в жизни, притом голодный, а опыт жизни никому не дается сразу... Образовалась “каша”: Заграй, серьгой повис на глотке волка, три молодых выжлеца накрыли волчка, озлобившаяся Журьба впилась ему в зад, другая выжловка драла его тоже.
Я бомбой, запихивая в стволы патроны, вылетел вон... Кутузов оказался практичнее меня — он вертелся уже в самой свалка с кинжалом, который и погрузил в волка.
Собаки обазартились донельзя. Заграю пришлось разжимать зубы. Кое-как отбили собак, втащили волка в сени. Дело этим и кончилось...
Было у меня двое молодых, уже негодовавших, собак от известного араповского краснонога Звонилы и один еще не погодовавший щенок от Водилы Гринвальда. Старых собак при мне не было, кроме Водилы — внука вывозного из Франции Вольтера. Остальные крови в нем были русские. Достался мне Водило после смерти двух его хозяев уже очень осенистым, с поврежденной левой передней ногой на кабаньей охоте. Красногон он был выдающийся. Брал я от него щенят, и все потомки его были зверогоны, но, странно, все были скотинники. Старый же Водило скотинником не был.
Выбегает однажды мордвин (тогда я жил среди мордвы в Пензенской губернии) и кричит, что только что видел, не более как версты за полторы, “капканного волка”, идущего по направлению к Городищенским дачам.
Конь был оседлан, я подсвистнул собак и айда... Живей, поратей всех была выжловка Тревога. Старый Водило плелся сзади. Волк, которого я увидел далеко, очевидно, совсем стомился и едва брел, волоча тяжелый капкан. Собаки пока еще волка не заметили, так что я имел время задержаться из-за старого, надежного Водилы, который также подбыл, и я логом, идущим параллельно ходу волка, подобрался поближе шагов на сто-сто пятьдесят, когда увидели зверя и собаки.
Скорее всех, как добрая борзая, приспела к волку Тревога и влепилась ему в заднюю ногу и так сильно повернула волка, что тот стал наоборот, но сама Тревога искалечилась, отлетев на добрую сажень вбок и покатилась с неистовым плачем.
Подоспевшие молодые выжлецы, обескураженные “пассажем” с выжловкой, не брали волка, оплясывали его.
Опасный момент такая нерешительность — оплясывание для молодых собак... Не дожидаясь развалины Водилы, я решил выстрелить в волка по брюху, чтобы не убить зверя сразу, а лишь свалить, и тогда только выжлецы да и приковылявший наконец Водило прикончили его.
Все мои старания заставить Тревогу принять участие в травле не привели ни к чему: она визжала, хромала, на боку у нее вздулась шишка с багровым подтеком.
В момент, когда так лихо Тревога хватала волка, ее ударило капканом по ногам и сбоку. Я не мог даже заставить ее подойти к волку.
Ее потомство — в том числе Заграй V от Сигнала Можарова, а также и от Набата Панчулидзева — выдающиеся зверогоны.
Тревогу II хорошо знают многие орловские охотники: М. Э. Будковский, Е. В. Мартынов*, которому она и продана мною. Охотился с Тревогой и А. Я. Прокопенко — пусть он скажет о ней свое беспристрастное слово. Тревога волка не гнала, и когда, бывало, ее достойные сыновья и дочери гонят, а Тревога сидит около меня, — я знал, что гон идет по волку.
Как производится охота по волкам с гончими, всякий найдет в любом описании этого способа старыми охотниками, как-то: Губиным, Мачевариановым, Глебовым, Сабанеевым, Дриянским и другими, но о кое-каких мелочах приходится здесь упомянуть. Больших охот, с большим количеством собак и самих охотников, я не касаюсь — везде подразумеваю ружейную охоту с гончими до пяти-шести смычков.
Бывают собаки, гоняющие волка, но не предпочитающие этого зверя, и с такими гончими охота на волков полна случайностей...
Гончие-зверогоны, предпочитающие волка другому зверю, также бывают разные: бывают зверогоны, предпочитающие волка, у которых и злобы достаточно, но они не лишены соображения и понимают, что им не одолеть волка по своему слабосилию.
Бывают собаки бесшабашной отваги и злобы, не берущие в соображение свои силы, которых в действительности у них мало.
Бывают зверогоны, надеющиеся на свои силы, берущие волка мертво, богатыри по росту, могучей сложки да еще втравленные, тренированные, опытные и дружные. Последние недалеки уже от идеала гончей по крупному зверю. Но еще ближе к такому идеалу, а следовательно, и к успешности охоты по волкам — зверогоны, не гоняющие вовсе по зайцу и работающие только волка и лисицу.
Мой Добыч II, попавший к М. Э. Будковскому (о котором упоминает Л. В. Деконнор в журнале “Украiнський мисливець та рибалка”, № 1 за 1928 год) уже в преклонном возрасте (в 1916 году), отличался скоростью к волку, и когда дело было близко к развязке, он старался сократить свой путь прямиком, и случалось, что в своей бешеной, безумной злобе не раз расшибался о пни и сплечивался (вывихивал плечи).
Если охотник сидит не на вертком киргизе, башкире, уральском казачьем коне-одноповодке, а на “шкапе”, если у него и зверогоны широки только в пузе от овсянки-пустоварки, то нечего ругать ни английской, ни русской, ни какой другой породы собак! Но и с такими средствами можно все же бить волков — прибылых, изредка переярков, случайно и матёрого, если он по первому шуму нарвется на надежного стрелка.
За прорвавшимся материком (при таких условиях) бесполезно скакать. За материком пролезет и старая волчица. В этих случаях надо всемерно стараться сбить со следа гончих и снова насадить их на логова.
Всякое бывает с человеком. В своей охотничьей жизни, при частых служебных переводах из края в край, при многих житейских неудачах мне приходилось сидеть не на коне, а на каком-то недоразумении конской породы. Бывали времена, когда я обезлошадничивал и обессобачивал, но при малейшей перемене к лучшему я снова восстанавливал своих собак, приобретал коня; самых почетных четвероногих друзей держал в комнатах.
Однажды двух выжлецов по нужде пришлось поместить в конюшню. Выжлецы были уже погодовавшие, из коих один был предобродушнейшего характера — Натекай, другой презлющий и скандалист — Ругай. Конь по кличке Милый ничего милого не имел — был лукав и зол.
Казалось, что ничего доброго не могло выйти из сожительства озлобленного людьми коня и двух выжлецов, но ничего нельзя было поделать: и так в городе меня гнали с квартиры на квартиру...
Но вот худой как скелет конь от надлежащего ухода и корма начал поправляться, стал я водить его по вечерам и ночам с гончими на проводку. Конь пасется, лечится ночными росами, а гончие своим делом занимаются. Иной раз гонят через балку, где конь пасется. Стал конь знакомиться с собаками. Войдешь, бывало, в конюшню с седлом и смычками — гончие суют голову в смычки, а конь встречает тихим ржанием. Привычка перешла в дружбу. Раз как-то вхожу в конюшню и вижу: держит Милый Натекая за шиворот, а тот виляет себе гоном — значит, держит дружески.
Ругая Милый брать за шиворот не решался, но тыкал его мордой, а тот ворчал.
В бесспорной их дружбе я убедился, когда застал их в холода всех троих лежащими вместе, вповалку. Натекай и башку положил на Милого. Дружба этого трио дошла до того, что стали мне оба выжлеца изменять. Бывало так, что в обширных сосновых посадках, густых, как щетка, спасается стомевшая лисичка и ползает под стайкой, боясь высунуть нос на чистину, — приходится самому лезть в гущару и подстанавливаться под гон; коня же оставляешь где-либо стреноженным на опушке вместо “вехи”, чтобы не прошла там кумушка, а сам выберешь удобное местечко и добудешь стомившую и себя и собак лисицу. Станешь смычить собак, а Натекай (неподобной вязкости был выжлец) юркнет в кусты, за ним и неизменный товарищ его Ругай... Обходишь дорогой посадку далеко (нельзя же со смыченньми собаками лезть в гущару), трубишь вызов гончих из острова, выходишь, наконец, на опушку и видишь обоих выжлецов лежащими около своего друга-коня.
Милый платил им тем же: дело к вечеру, соберешь стайку, пора домой, а Милый идет, как корова, еле-еле плетет ногами, спотыкается, заснул совсем; дашь ему шенкеля для пробуждения. Объясняется это все тем, что забельшились куда-то Натекай и Ругай.
Когда выжлецы подбывали, коня нельзя было узнать: он начинал идти таким аллюром, что приходилось даже сдерживать его. Из злого и лукавого добрый и верный выработался из Милого конь. Служил он мне семь лет. Не хотелось бы мне оскорблять его память, но скажу, что все-таки он был “шкала”: не раз запашешь на нем “редьку” и неоднократно я расшибался и должен сознаться, что для лихой охоты — сганивания гончими матёрого волка — он не годился. Лихой же конь для этой охоты неоценим!
Последние 20—25 лет по условиям своего существования я мог держать ограниченное число гончих. Кровь своих собак, когда замечал в них малейшие признаки вырождения, я освежал русскими собаками из известных псовых охот. Выращивал же для себя таких гончих, которые были ближе к моим старым собакам, что сделать было сравнительно нетрудно, так как прокидывалось в прежних моих собак большой процент.
Идеал моего гончего был не сложен: рост до огромности, мощь до богатырства и всенепременнейше — красногон. Часто превосходные по экстерьеру и типичности экземпляры я сбывал, если собака была мелка. Ухо лепестком или довольно протяжное, шуба с очесами и бакенбардами или без особого обилия псовины, так сказать “средственная”, для меня имели второстепенное значение. Поступался я, к сожалению, и чудными голосами, хотя в голосах я тоже толк понимаю, если гончая слабица.
Очень дорожа тем ограниченным числом собак, близких к моему идеалу, я не мог ими рисковать и “вооружал” их мощью, ростом и силой. Оружие это довольно основательное и надежное в схватке с волком: волк — зверь умный, хитрый, осторожный, хищный, но в схватке трусливый (???); в борьбе за существование у него выработались надлежащие приемы — он нежно носит (в гнездо) живых гусей, и не по одному, а двух сразу (напуганный однажды неожиданным нашим выстрелом, волк бросил свою добычу, оказавшуюся двумя живыми гусями). Относительно одного гуся, со следами волчьих зубов, мнение наше разделилось: прирезать его или оставить в живых. На другом гусе никаких следов повреждений не было найдено.
Овец волк таскает всячески: за спину, за шиворот, за что попало. Мне рассказывал старый, правдивый охотник, что волк вел овцу, придерживая ее за шею и за ухо. Собаку же, коли он берет ее с голодухи, норовит взять в глотку.
Зверогоны, если они не крупны и мощью не блещут, их достаточно (как это бывало в псовых охотах с борзыми и гончими, когда гончая гнала только до опушки: вздумай гнать дальше — получишь за свое усердие арапника!) для того, чтобы накрыть волка в острове и для большой охоты; но хватка волком одной собаки или смычка бывает гибельной, и все же это большого значения не имеет.
Иначе дело обстоит в ружейной охоте, когда охотник и в позднюю осень и в суровую зиму зачастую охотится с одним смычком, даже с одной гончей, и гончие предоставлены собственной инициативе в полазе. Зачастую гончая удаляется в полазе от пешего охотника на версту — и там мое маленькое изобретение, о котором я расскажу, имело практическое значение. Знаю по опыту, и опыту горькому, что даже у могучих собак, как и у волка, самое уязвимое место — горло, и если у богатыря зверогона шея будет защищена, а у волка нет, то это уже большой шанс к победе над неприятелем.
Широкий ошейник с редкими, в три ряда, гвоздями, острия которых несколько длиннее волчьих зубов, подшитый снизу тонкой кожей, выстроченный по каждому ряду кузнечных гвоздей с широкой, плотной шляпкой двумя швами,— хорошая мера для предохранения собаки от хватки волка за глотку. Эти ошейники хорошо шили мне шорники в Орле. Острие гвоздей затачивалось. Хватит волк по гвоздям и уверится, что не только зубы собаки кусаются, но и шея. Такой ошейник охраняет и зайчатницу и зверогона. В зверогоне развита, кроме того, присущая ему отвага. Надевается ошейник на гончую лишь тогда, когда она набрасывается в работу.
Вспоминая охоты по волкам со своими собаками, коснусь нескольких случаев, характерных в том или ином отношении.
Поехал я с В. П. М-совым из Орла в Нефаново Мценского уезда на пробу его новокупки — смычка гончих собак Мозолевсксго из Трубчевска. Своих собак из Орла я не брал, но в Нефанове находилась моя Тревога II со щенками и ее сын Заграй V, который тогда был только что погодовавшим.
Отправились в урочище Гольшово — большой остров со множеством оврагов и отвершков, В. П. со своим смычком, а я прихватил Заграя. Было очень ветрено. Мы разошлись. В. П. по одной стороне острова, я по другой. Долго не подымали, когда, вижу, спешит ко мне В. П. и зовет. Я поспешил к нему, а он: “Видел волка! Моя выжловка нарвалась, испугалась, взвыла и ко мне, а явившийся выжлец как пришитый от ног не отходит”. — “А Заграй?” спрашиваю. — “Заграй сдуру побежал на голос выжловки. Маните его!”
Трублю я раз, а В. П. утверждает, что Заграй щенок и удрал давно домой, и приглашает меня туда же. Убеждай его, что молодую собаку бросать не годится!.. Долго бродили мы по острову, я трубил в свой огромный рог без толку, уморились и зашли в лог от ветра; усевшись на большом камне, плоском, как могильная плита, принялись выпивать, закусывать, болтать... Вдруг я ясно увидел волка, характерным наметом идущего в лог. Схватился за ружье. В. П. волка не видел: сидел к нему спиной. “Тише,— говорю,— волк!” А он вскочил и замаячил перед дулом ружья, и я упустил момент для выстрела. Волк нажал во все ноги и скрылся.
За ветром мы не слышали гона. Но вот подвалил Заграй, и нам стал наконец слышен его голос. Стомевши, Заграй гнал не парато, а я все же не успел перехватить его, занявшись насаживанием на след волка смычка В. П. Долго потом тыкал рылом в след волка своих гончих В. П.— и напрасно: они были зайчатниками.
Есть зверогоны дельные, не требующие притравки, есть требующие притравки. Заграй был зверогон, не требовавший притравки, настолько инстинкт зверогона в нем был закреплен. Но зато он, гоняя вязко по лисице и волку, две осени не гнал зайца, и когда его мамаша Тревога гнала зайца, то Заграй и однопометник его Добыч I состояли при ней молчаливыми “адъютантами”.
В том же году, в том же Нефанове и в том же урочище, но уже по пороше, побывал я с развеселой компанией и со “стадом” (не со стаей) разношерстного, разнопородного сброда собак.
Бестолковое орание, трубление, стрельба неизвестно по чему (там запищит одна собака неизвестно по чему, там голосят по чему-то другие псы, а навстречу им бегут третьи...). Заграй носился бурей туда-сюда, то к одной собаке, то к другой... Подсмычил я кое-как Заграя — да и подальше от компании. И вдруг наткнулся на след двух взбуженных волков: звери с перепугу помахали в разные стороны. Давай и я с Заграем улепетывать в направлении одного волчьего следа. Через версту-другую, пересекая изредка след, я убедился, что волк успокоился и пошел шагом. Не стало слышно ни гона, ни трубления охотников: вероятно, они удалились, и уж более не будут мешать мне.
Я пошел прямо следом волка, и когда Заграй начал сильно тянуть свору, спустил его, надев на него ошейник с острыми гвоздями. За выжлеца я не боялся: волк один, переярок, а если притом сука, то меньше “вооруженного” Заграя, в котором шестнадцать с четвертью вершков.
Снег от теплой погоды раскис, но след сохранял. Не долго шел Заграй добором и погнал. Меня сильно задерживали отвершки и овраги: взберешься чуть не на вершину и скатишься вниз, да и не привык я к пешей ходьбе. Досаднее всего было, что не более как в четверти версты шла дорога, а я лез на овраг за оврагом, и гон Заграя становился все явственней; как мне казалось, он приближался, что в действительности и оказалось, когда вышел я на сравнительно ровное место запущенных, заглохших посадок ели.
Не зная точно расположения тропочек и дорожек, мне было тяжело подставиться под гон, а дня оставалось мало. Я раза два перевидел волка, но не решался стрелять, боясь неверного выстрела в такой чапыге. Волк бродил и лазал по густейшей чаще, но не бежал; нельзя такой ход назвать бегом. Судя по тому, как далеко шел от волка Заграй, выжлецу было еще труднее — приходилось выправлять следы и, справляя, лазать много больше, чем свободному от этой работы волку. Я хотел взять Заграя на следу, не находя ничего приятного оставаться в такой глуши, в незнакомой местности дотемна, но труды, понесенные мною с Заграем, и желание добыть зверя превозмогли, и я во второй раз заколебался в своем намерении и пропустил Заграя.
Волк не использовал всего острова и шнырял в одной, наиболее заразистой, его части, и через четверть-полчаса гон вновь возвращался ко мне. На этот раз волк, как мне показалось, шел много быстрее и, не доходя до меня пятидесяти шагов, неожиданно остановился. Думая, что он меня учуял, боясь в последний раз упустить момент, загорячившись, я несколько обзадил, а вторым выстрелом промазал. Все же я ему перебил обе задние ноги, и уйти он не смог. Пока я возился с ружьем и продирался к ползавшему на передних ногах зверю, подоспел Заграй и молодецки для своего возраста (один год и четыре месяца) взял и придушил волка. Им оказалась сука, переярок, следовательно, старше Заграя, не крупная, но чрезвычайно упитанная.
Перебросила меня судьба в почти безлесный Мало-Архангельский уезд Орловской губернии. В конце декабря в сосновых посадках, когда снега навалило много и когда возможно охотиться только со смычком или одиночкой, вздумалось нам с Л. В. С-цевым взять Заграя V и погонять лисичек, которые собирались в посадках под надежную защиту густых сосен, спасаясь от многочисленных борзятников, рыскающих по полям. Вскоре отрешенный от поводка Заграй заревел своим могучим басом и начал водить на кругах. Я занял верный лаз у овражка, Л. В. встал далеко на опушку у лугов, конь Орлик привязан был на приколе... Вскоре гон выжлеца начал как-то меняться — то задерживаться на одном месте, то прорываться вперед: знакомая картина — зверь не желал выходить из чащи. В такой момент разные мысли приходят: и что волков может быть несколько, и что зверь, может быть, уже переходит в наступление, но, ожегшись на колючем ошейнике Заграя, не рискует предпринять решающую атаку... Хотелось трубить “На драку!”, но я учитывал, что Л. В. этого сигнала не знал. Лезть самому на гон через сосняк и думать было нечего — настолько он густ и непроходим. Оставалось одно — стрелять, чтобы волк оробел, а друг-выжлец понял, что он не покинут, но гон тёк далеко, и ветер был от собаки... Решение пришло тут же: нога в стремени — и я уж спел опушкой в направлении гона, остро оглядывая белую целину снега, ища входной след. Вот и он! Зверь был один, и на душе стало легче. Дальше нашел притаившегося у куста Л. В. Он махал мне рукой и, волнуясь, заговорил, что после моих выстрелов гон начал приближаться к нему и волк выкатил на опушку, но, увидя маячившую фигуру человека (Л. В. менял лаз), круто повернул вспять и сшибся с вынесшимся на него Заграем. И зверь и собака поднялись на дыбы, и Заграй на волке “въехал” в опушку...
Напуганный волк дал такого стрекача, что Заграя перехватил я близ станции Александровка, верстах в пяти от места охоты. Этот волк-переярок, вернее холостяк, не был взят по оплошности Л. В. и моей.
Но вот служба забросила меня в Брянскую губернию. Выехал я с собаками из Мало-Архангельска по железной дороге. Лихой во всех отношениях, привязавшийся ко мне более многих моих собак конь Орлик трагически погиб. Приходилось таскать три смычка гончих-зверогонов по железной дороге — дело не легкое. Заграй и Добыч погружены в багаж до станции Навля. Против меня сел спутником один из бывших управляющих лесных дач Кустовозов. При выгрузке собак Кустовозов пришел скорее в ужас, чем в удивление: “Это не гончие, я сам имею четырех гончих, но это не гончие, а скорее меделяны или помесь с догами”... Я, понятно, возразил и сказал, что гончие и завтра буду с ними охотиться в Еловецкой даче, подбывайте и вы со своими собаками.
Назавтра, еще до окончания работы, возница, тоже охотник, дожидался меня с привязанным к таратайке моим смычком гончих. День 6 декабря выдался морозный, но снега было еще очень мало. Иней сказочно разукрасил и кустики, и деревья, и каждую былинку. Было сухо и ветрено. По промерзлой земле стук колес слышался на версту. В отвершке, выдавшемся далеко в поле, на ветвях, покрытых серебряным инеем, яркими пятнами покачивались тетерева-черныши. Собаки весело замахали к опушке Еловецкой дачи, а мне захотелось добыть красавца черныша, и мы начали съезжать тетеревов. Таратайка стучала, возница сердился, упрекал, что напрасно рано пустили собак, а косачи все равно не подпустят...
Наконец далеким выстрелом я зацепил одного косача, и тут заревел сплошным воплем бас Заграя, ему вторил Добыч, голос которого то подымался до высоких баритонных нот, то опускался на низкие рулады. Жаркий гон шел прямо на нас, но вдруг сразу повернул в сторону... Было ясно: своими разговорами, выстрелами и стуком тележки мы подшумели зверя. Гончие показали лишь направление, каким шел волк, а сам зверь, может быть, даже видел, как возница махал убитым чернышом... Гон удалялся, но голоса выжлецов еще хорошо были слышны.
Вдруг выстрел и страшный рев одной собаки, затем уже не гон, а одиночный брех. Другого голоса не было слышно... затем второй выстрел, и все смолкло. Что я испытывал, может понять только охотник, беззаветно любящий своих собак. Мы мчались на громыхавшей таратайке без дороги. Я дрожащими руками извлекал патроны из ружья, боясь, что не выдержу при встрече с убийцами собак. Слышу крик. Бросив тележку, бегу через кусты на призывный крик и сам ору, зовя собак. Человек продолжает кричать, указывая направление, и вдруг на мой голос выскакивает Добыч... “Берите правее, совсем недалеко!”— продолжает кто-то кричать, и тут я вижу Заграя всего в крови, но приветливо помахивающего гоном. “Я волка убил,— говорит человек,— да какого!” И мы рассматриваем огромного зверя уже со съеденными зубами. Тут же возле Кустовозова и его два смычка гончих, опасливо посматривающих на матёрого волка.
Кустовозов подробно рассказал, как взял своих собак и пошел к условленному месту встречи, как услышал мой выстрел (по чернышу), как шел в его сторону гон моих собак, как заслушался он гоном и как выскочил на него волк, которого он вначале принял за Добыча. После выстрела волк осел, и тут вывалили и собаки, которые с ревом вцепились в барахтающегося волка. Когда Кустовозов подбежал к месту свалки, Добыч оторвался от волка и начал на охотника лаять, так что Заграй некоторое время один давил зверя. В азарте Кустовозов еще раз выстрелил по зверю и испугался, увидя кровь на шее у Заграя, но обрадовался, когда Заграй, оторвавшись от волка, встряхнулся и побежал на мой голос.
Кустовозов ни за что не соглашался взять себе волка и только просил прислать ему фотокарточки собак на память о необыкновенной охоте.
Волк, взятый нами, был старый, худой и, может быть, поэтому не казался таким богатырем. Это был одиночный самец из тех безнадежных вдовцов, у которых более сильные соперники отбивают подружек.
Фотокарточку Кустовозову я выслал только с Заграя, с Добыча не успел. Но волка я так и не взял.
В Трубчевские дебри выехал я как охотник, обиженный судьбой в полном смысле этого слова: сидел уже не на лихом моем Орлике, а на безразличном ко всему, жалком, худом мерине. За мной шло всего полтора смычка гончих, но, правда, самых отменных: Заграй V, Добыч II и едва погодовавший Вожак, которого пришлось по нужде уступить М. С. Девлет-Кильдееву, с которым мы охотились вместе. Был со мной и сеттер Рыжик. Впоследствии с этим Рыжиком в чудных трубчевских охотничьих угодьях я так до увлекался бекасами и дупелями, что гончие отошли на второй план.
Вскоре Рыжик погиб, и я вновь со всей страстностью взялся за гончих: перезнакомился со всеми известными в печати охотниками и еще более с охотниками, не участвовавшими на страницах охотничьей прессы, и вновь воспрянул духом. Заметив, что Зажига не дает мне щенков богатырского склада, свойственного моим собакам, я вернул себе своих: старую, огромного роста Кенарку и Найду III, взял помет от старушки Песенки, поставил Заграя с Затейкой Девлет-Кильдеева, выкупил у М. Э. Будковского Поруша и Набата моей нагонки для В. И. Веракса, с которым мы также постоянно охотились. Вязали с моими собаками и англо-руссов, но ими я не интересовался, хотя работали они у своих хозяев не плохо.
Занялся я нагонкой, отбором лучших собак, и снова образовалась у меня небольшая, но дельная стайка, и снова пошла охота...
Поехали мы как-то раз с В. И. в утянские угодья. Это был огромный, сплошной массив лесов в 50—60 верст шириною и длиною на сотни верст. По берегам красавицы Десны встречаются и отдельные островные места с веселыми перелесками, которые тянутся в глубь Черниговской губернии. Выехали втроем с пятью смычками гончих, между которыми половина была едва погодовавших.
Дубровка — обширная лесная дача с перелесками, полями, отрогами, ярами и болотами... Места привольные!.. Думали погонять лисичек и дать практику собакам по красному зверю. Лисиц здесь всегда было много, но взять их нелегко— уж очень обширны и разгонисты угодья. Гончие, наброшенные в осинник, вместо лисы добыли белячишку и начали его мотать. Белячишка же попался особенный: то он лазал по осиннику, то вырывался из крепи и давал такие круги, что и лисице впору. Долго он так мотал собак, и собаки его мотали. Но вот подошел В. И. и, ругая паршивого беляка, попросил меня оттрубить старых собак в надежде, что и молодые подбудут на рог. Хотелось и мне проверить, не забыли ли Поруш и Набат моего воспитания и выполнят ли они мой любимый напев “Вызов гончих из острова!”. Ведь ни одна из моих собак с четырехмесячного возраста корм без этого позыва не получала. Чтобы полюбили гончие этот напев, приходилось применять немало разных ухищрений, например, вывозилось корыто с кормом в лес и так далеко, что рог был едва слышен. Услышав позыв, гончие на псарне подымали рев и плач, и когда их отчаяние доходило до апогея, им открывали дверь, и собаки неслись на рог, где и находили корм, ласку и хозяина...
Поднес я рог к губам и остановился: далеко откуда-то, едва улавливало ухо, доносились звуки гона. Гон нарастал и приближался. Вот голоса слились в одно целое, и море звуков заполнило лесные просторы: то выделялись сопрано выжловок, то рокотали басы выжлецов, то вдруг покрывал всё беспрерывный вопль Кенарки, а то, как бы соревнуясь между собой в зареве, ревели Заграй и Поруш. Эх, и голоса были! Не многим приходилось слышать такие голоса, какие были у Заграя и Добыча “Не было и не будет таких голосов!” — так недавно писал мне Девлет-Кильдеев. Но это не верно, голоса у этой линии собак были и лучше, например у Чекана I, Бушуя, голос же Поруша был лучше голоса Добыча.)
Как электрическим током отнесло от меня В. И. Откуда взялась прыть у Гумилевского? А я так и остался стоять с поднесенным к губам рогом... Стоял смирно привычный к звукам гона конь, он лишь вострил свои подвижные уши.
И вот прозвучал дуплет со стороны, где стоял В. И. Это им была убита волчица перетока. Стая вела настолько напористо, что волчица влетела В. И. чуть не в ноги. Собаки вывалили в полном составе и между ними еще не погодовавшая Кенарка.
Испарилось вдруг намерение у В. И. отлавливать собак; теперь он уже сам был готов идти в полаз за стаей, которая вновь ввалилась в густую чащу осинника. И вот опять заголосили собаки: стекали волка Заграй и Поруш, в другой стороне Добыч уже натёк волка, и к его голосу стали присоединяться голоса других собак. Наконец собаки свалились в стаю, и вновь полилась чарующая музыка гона...
Волк ходил на больших кругах, уводя собак со слуха. Он два раза был перевиден мною, но вне выстрела. И вновь счастье улыбнулось В. И., он снова стрелял в волка — ранил его.
Близились уже сумерки, и, судя по гону, и развязка с волком была близка. Раненый волк трафился на Гумилевского и после безрезультатного выстрела продолжал кружить в гущаре, и то одна, то другая собака брала его уже на глазок. Вдруг взревели голоса и все смолкло: это, как говорят, “гончие усыпили волка”.
...Почти стемнело, когда мы с собаками и волками тронулись в обратный путь.
В. В. Кульбицкий

_________________
«…История - это непрерывная борьба между правдой и сиюминутными политическими интересами, … но нельзя забывать, что интересы побеждают на мгновение, а, правда, навсегда»
Мурад Аджи